«Думать — правильно»: психотерапевт Андрей Курпатов о своих жизненных ценностях
Ольга Бови
Про Достоевского и рефлексию
По десятибалльной шкале я оцениваю свою жизнь на десять из десяти. Не потому что она безоблачна, скорее наоборот. А потому что я наконец полностью посвятил ее тому, что для меня по-настоящему «важно». «Важно» я беру в кавычки, потому что это один из ключевых концептов достойной и счастливой жизни. Когда вы находите свое «важно», ваша жизнь обретает смысл, становится, как бы сказал Михаил Бахтин, Поступком.
Еще совсем недавно мы жили в другом мире, который Мишель Фуко назвал «дисциплинарным обществом». В этой системе устройства общества были и свои плюсы, и минусы. Плюсы заключались в том, что нам не нужно было искать себя. Кто мы, что мы и зачем мы — все это нам объясняли общественные институты, идеологии, сама система воспитания. Но у нас не было подлинной «субъективности», нас делали словно бы под копирку, одинаковыми.
Сейчас мы оказались в новой реальности, где вообще нет этого формирования «субъективности»: молодой человек чувствует себя растерянным, не понимает, чего он хочет, что ему следует делать, во что верить и на что надеяться. Знаменитые Кантовские вопросы, лежащие в основе его философской антропологии, беспомощно повисли в воздухе. И я переживаю за тех, кому приходится сейчас искать ответы на них.
Мне повезло родиться во врачебной семье, где каждый жил своей работой — научными исследованиями и ответственностью перед пациентами
У меня была прекрасная ролевая модель. Но все рухнуло, когда началась перестройка и Советский Союз стал трещать по швам. Все, что казалось таким правильным, все, что представлялось ценностью в рамках искусственной коммунистической идеологии, — все это вдруг превратилось в черепки.
Люди тщетно пытались найти новые смыслы или хотя бы какие-то ориентиры. Вся страна искала эту новую истину, и я вместе с ней. Когда учился в Нахимовском военно-морском училище, во время одного из увольнений я пошел в церковь и крестился. Когда поступил в Военно-медицинскую академию, мы курсантами зачитывались книгами по Агни-йоге, Гурджиевым, Рерихами, работами Кришнамурти.
Мы истово искали почву под ногами, потому что знали по своему советскому опыту, что она должна быть. Но ничто не давало нам этой уверенности. Кто-то из моих сокурсников уволился из вооруженных сил и пошел в сайентологи, кто-то подался в кришнаиты, кто-то занялся бизнесом, характерным для лихих 90-х годов, и погиб. Сам я нашел опору в психотерапии.
Со второго курса я уже лечил пациентов в отделении неврозов Клиники психиатрии, которым руководил мой отец
Он был сторонником интеграционной психотерапии, поэтому у меня была уникальная возможность опробовать самые разные методы, от арт-терапии и психодрамы, психоанализа и холотропного дыхания до телесно-ориентированной и когнитивно-поведенческой терапии. Это было невероятно!
Параллельно я занимался научными исследованиями. По настоянию Олега Николаевича Кузнецова готовил статьи и выступал с докладами на Международных Достоевских чтениях (помню, большой резонанс у достоеведов вызвал мой доклад по «Идиоту», в котором я показал, что князь Мышкин у Достоевского — это «Христос без чуда»).
Под руководством профессора Анатолия Николаевича Алёхина принимал участие в экспериментах по герметизации и психической адаптации к непривычным условиям существования. Кому-то из адъюнктов кафедры я помогал в исследованиях в рамках медицинской психологии, кому-то — в рамках сексологии и сексопатологии, истории психиатрии и прочее, прочее.
Тем временем я, понятное дело, продолжал учиться медицине. А главной моей любовью и вовсе была философия. Однако же у меня не было тут учителей, которые бы меня наставили, что-то объяснили. Поэтому я просто шел на таран — читал классические тексты, ничего толком, надо признать, в них не понимая. Двигался буквально наугад, просто грыз тексты один за другим, вынимая из них не столько теорию, сколько сами способы, которыми философы думают о мире.
И вот на этом стыке — вечно рефлексирующего Достоевского и поведенческой психотерапии, античной философии Платона, стоиков и современной медицины, философии Ницше, Витгенштейна, Хайдеггера, Фуко и нейрофизиологии, релятивизма Эйнштейна, квантовой механики Бора и психиатрии — формировалась моя картина мира, переписывалась моя, когда-то советская еще, «субъективность».
Ольга Бови
Про борьбу за больных
В конце шестого курса академии жизнь преподнесла мне сюрприз. Через несколько дней после обычного насморка я вдруг перестал чувствовать ноги и уже через пару часов был в реанимации — периферический паралич Гийена–Барре по типу Ландри, часто заканчивается быстрым летальным исходом от паралича дыхательной мускулатуры. Так что, выживу я или нет, врачи напряженно обсуждали, буквально склонившись над изголовьем моей койки.
Многие думают, что эта болезнь меня изменила, даже «перепахала». Но нет, это не так. В реанимации на клочке бумаги я накарябал итоговую трехконтурную модель пола и сексуальности — результат большого исследования, которым я тогда занимался. Я был счастлив — наконец-то этот мучительный гештальт у меня сложился! Меня даже не особо расстроила мысль, что мне, возможно, не суждено довести эту работу до печатного вида.
Уже со второй недели, еще лежа в реанимации, я по внутреннему академическому телефону созванивался с отделением неврозов, где у меня оказались брошенными мои недолеченные пациенты. Паралич периферический — так что голова, к счастью, справлялась с задачей такой дистанционной терапии. И к счастью, мои пациенты не понимали, где я нахожусь и что со мной вообще происходит. В общем, к тому, что со мной случилось тогда, я был на удивление внутренне готов.
В конце концов, Милтону Эриксону его инвалидное кресло работать не мешало — размышлял я
Лежать в клинике предстояло еще полгода, и я взялся за работу, на которую только и был в этом состоянии способен: набрал на допотопном ноутбуке образца 1995 года книгу-инструкцию для своих пациентов. С тех пор она — написанная двадцатитрехлетним лежачим больным — разошлась в количестве миллиона копий и переиздается уже, по сути, четверть века. Да и называется соответствующе — «Счастлив по собственному желанию».
Болезнь, что правда, не прошла бесследно — ни в физическом, ни в социальном плане. Возможность делать карьеру на любимой кафедре мне была заказана — меня комиссовали по состоянию здоровья. Нужно было пытаться найти работу в гражданском здравоохранении, о котором я имел тогда весьма смутные представления. На дворе был «веселый» 1998 год.
Чудесным образом я все-таки смог устроиться на должность психотерапевта в Городской психиатрической больнице № 7 — «Клинике неврозов имени И. П. Павлова». Но если на кафедре в академии меня все знали и объяснять, чем и почему я занимаюсь, не требовалось, то тут я попал в какое-то странное Зазеркалье. Здесь считалось, что психотерапевт должен лечить гипнозом, или он не психотерапевт.
Гипноз — это точно не мой метод, поэтому я оказался в странной ситуации: хожу на работу, а пациентов мне не назначают
Пришел на работу, посидел на летучке, а после этого идешь в свой кабинет и сидишь там, пока не истечет рабочее время. Четыре стены, диван и стол — это было невыносимо. Ровно через месяц такой «работы» я просто ушел с нее среди бела дня. Дома меня встретил звонок: заведующая строгим тоном заметила мне, что рабочий день еще не закончился.
— День рабочий, если я работаю. А я работаю, если мне назначают пациентов, — ответил я.
Уже на следующий день мне назначили первую пациентку — девочку 15–16 лет, фактически умирающую от анорексии, 28 килограммов, за плечами четыре госпитализации в кардиологию из-за дистрофии сердечной мышцы. Видимо, решили, что раз уж она все равно не жилец, то большой беды от меня не будет. Ну и мы стали с ней есть, набирать вес и полностью вылечились.
Мои старшие коллеги были в таком удивлении, что этот успех тут же стал моим проклятием: с этого момента, казалось, все анорексии города были мои. При этом ни с какими другими диагнозами мне пациентов по-прежнему не назначали. «Спасла» пациентка с тяжелой истероидной психопатией, которую отправили ко мне, поскольку она уже совершенно измучила всех своих психиатров.
После того как и в этом случае мы с ней существенно поправили положение, все наложенные на меня негласные запреты были наконец полностью сняты. К моменту, когда я перешел с отделения на заведование Городским психотерапевтическим центром, в моей книге для записей приемов было больше тысячи пациентов. Иногда по 16 человек в день принимал, уходил домой ночью.
Ольга Бови
Про нехватку нехватки
Когда меня спрашивают, как мои дела, я всегда чувствую некоторую растерянность — о каких, собственно, рассказывать? Пишу книги, научные монографии, преподаю, провожу исследования. В Академии смысла мы разрабатываем технологии мышления, создаем тренинги и обучающие программы. Только на онлайн-курсах у нас отучилось более 40 тысяч человек. В «Сбере» я возглавляю Лабораторию нейронаук, где у меня более пятидесяти проектов — продуктовые технологии, командообразование, психодиагностика, большие данные и искусственный интеллект.
При этом все, что я делаю, — это для меня очень личное, а все, чему я учу, мною, так или иначе, прожито. По своему опыту я знаю, что такое вегетососудистая дистония и эндогенная депрессия, я работал в детском приюте и кризисном отделении с жертвами насилия, суицидентами и ветеранами боевых действий, я лечил медийных звезд и олигархов, я возглавлял большую производственную компанию и работал в экспертном совете Совета Федерации, добиваясь ограничения игорного бизнеса в стране и рекламы алкоголя на телевидении.
Меня часто упрекают, что я недостаточно публичен, не люблю давать интервью, называют «человеком в футляре». А мне, честное слово, смешно… Вы просто не читали моих книг, там я рассказываю всего себя.
Этот номер выйдет одновременно с моей последней книгой — «Дух времени. Введение в Третью мировую войну»
Она посвящена вопросам, которые сейчас невероятно меня беспокоят: страданию людей, которое я ощущаю буквально холкой. Думал сделать ее короткой, но в процессе работы она превратилась в огромный том, причем вместо всей запланированной Третьей мировой войны в нее вместилось только «Введение» к ней.
В «Духе времени» я рассказываю о том, почему события, которые мы наблюдаем (предсказанные мною в «Снобе» еще в статьях семилетней давности), не могли не произойти: там и про геополитику, и про то, как она связана с цифровой метавселенной, которую создают технологические гиганты, и о том, что происходит сейчас в Китае и США, в мировой экономике, но главное — что случилось с человеком, из-за чего все это безумие в принципе стало возможным.
По наивности я выделил на нее те самые «технические» две недели. В результате мой день в Греции, где я обычно скрываюсь для подобных марш-бросков, начинался в этом сентябре в пять утра. Я сразу садился за стол и писал. В перерыве один раз ел и снова писал. За полночь вставал из-за стола, чистил зубы и ложился, чтобы опять встать в пять утра. Когда же мне звонили с какими-то «экстренными» вопросами, мне оставалось лишь молить о сострадании: «Подождите чуть-чуть, я сейчас довоюю — и все, весь ваш!»
Еще раньше, в книге «Складка времени», я описал критерии нашей эпохи. Один из них — нехватка нехватки. Нет ощущения дефицита, большинству людей нечего хотеть так сильно, чтобы это их куда-то двигало. Это не вина тех, кто отвечает критерию, это их беда.
Про «знать» и «принимать» себя
Правда в том, что человек вообще-то невероятно слаб. В противном случае мы бы не имели ни ожирения, ни алкоголизма с наркоманией, ни патологической зависимости от информационного потребления, ни много чего еще…
Но если бы с нас кто-то спрашивал за то, как мы разбазариваем свою жизнь, вряд ли бы слабость могла служить нам оправданием. Да и какой смысл оправдываться, если понятно, что именно твоя слабость делает твою жизнь никчемной? Впрочем, и за это тоже с нас, к сожалению, никто не спрашивает.
Мы нуждаемся в правильной «заботе о себе», в понимании, что время, пока твое сердце бьется, дано тебе, чтобы ты жил. Лучший ответ на вопрос «Ты что сегодня делал?» — «Я сегодня жил!» Если прийти к этому, можно достичь очень многого и успеть многое. Другой вопрос, что считать этим многим.
Слава и богатство — лишь бремя, которое невероятно трудно нести и которое бесконечно тяжело бросить
Подумайте о том, что сейчас переживают звезды, оказавшиеся между двух огней, и вы многое поймете. Это невероятное давление, а вовсе не та свобода, о которой так любят говорить.
Время, в котором мы все оказались, требует от нас начать избавляться от всех иллюзий. Мы слишком долго жили в выдуманном мире и в безумных мечтаниях. Правда в том, что творчество — это бремя, богатство — проклятье, любой успех — наказание. Только очень сильные люди могут с этим справиться, что, впрочем, не избавляет их от тяжести этого груза.
Никто не создавал мирозданья, пытаясь угадать наши желания. Никто не создавал его для нашего удобства. Да, мир часто кажется жестоким и несправедливым, а подчас просто глупым, но, с другой стороны, ничто ведь не может лишить нас великого удовольствия узнавать его, наблюдать его и превращать эту его удивительную игру в пространство, где рождаются смыслы.
Рецепт, в сущности, прост: надо знать себя и в этом знании себя абсолютно себя же и принимать
